Бессмертный полк

«Те скорбные дни не отправить в запас!»

Председатель профкома ОАО «ПНИТИ» Галина Васильевна ГЕЙН передала мне воспоминания ветерана института, до настоящего времени работающего в должности инженера-конструктора, – Юрия Сергеевича КАТАЕВА. Его отец, Сергей Иванович КАТАЕВ, погиб, защищая блокадный Ленинград – он был водителем на так называемой «Дороге жизни» на Ладожском озере.

Вот строки из этих воспоминаний.

Мы были колхозники

– Наши отец и мать родились в 1913 году и жили в Бельском районе Кировской области, – пишет автор. – Отец и мать проживали в соседних деревнях (Большие и Малые Катаи), так что после замужества маме даже не пришлось менять фамилию. Большинство жителей обеих деревень были Катаевы.

В семье нас было трое: сестра Тамара 1937 года рождения, я – Юрий – 1939 года, брат Евгений, родившийся осенью 1940 года, а также бабушка по отцу Пелагея Яковлевна. Дедов своих мы не помним. Дед по отцу, Иван Терентьевич, погиб в Первую мировую войну где-то на Западе, а дед по маме, Степан Егорович, на той войне уцелел, но началась война Гражданская – за власть Советов, и вернувшись с нее израненным, он вскоре от полученных ран скончался. Бабушка по маме, Евдокия Михайловна, тоже жила недолго: жестоко простыв в военное лихолетье, она умерла в 1945 году.

Все мы были колхозниками. Труд крестьянский – от темна до темна, да тем более в зоне рискованного земледелия – дело нелегкое. И мы – дети войны, особенно – те, отцы которых не вернулись с фронта, знаем об этом не понаслышке: мы выходили на колхозные поля сразу после окончания первого класса – с 8 лет, а то и раньше. Труд на своем огороде и на дворе (корова, сено, дрова) у крестьян за работу никогда и не считался.

Летом 1941-го мне было уже два с половиной года, и моя память сохранила несколько эпизодов, в которых запомнился отец. Первое: он возвращается с поля домой, на шестке печи на тагане мама варит ужин. Второе – теплый солнечный день. Отец на тракторе пашет поле. Я сижу у него на коленях, держусь за отполированный до блеска руль и пытаюсь крутить его. Третье – в райцентре Талица на улице толпа народу, гомон, плач, играет гармошка. Я у отца на руках, сестру он держит за руку. Рядом рыдает мама…

Сестра Тамара, постарше меня, о проводах отца помнит больше подробностей. Она вспоминала, что перед отправкой на фронт отец взял меня на руки, ее – за руку, повел в огород, обошел с нами вокруг березы и плакал. Так простился он с мирной жизнью…

«Ищем на болоте и едим лягушек»

В августе 1941 года мы проводили отца на фронт. Ему было 28 лет. Прошел первый, самый тяжелый для нашей державы год войны. А для отца и его товарищей, волею военной судьбы оказавшихся в числе защитников блокадного Ленинграда, он был труден вдвойне: известно, как рвались туда фашисты…Немногочисленные письма-треугольники, полученные за это время, отец – по обычаю дедов-прадедов – начинал словами: «Здравствуйте, дорогие мои родные... Во первых строках моего письма спешу сообщить, что я жив-здоров, чего и вам желаю...». Но в этих письмах отец не раз повторял еще одну фразу: «Вот вернусь домой и все расскажу, как очевидец своей жизни». И только в двух письмах он коротко упомянул о тяготах, выпавших на их долю. В одном было написано: «Мы распухли от голода», а в другом – «Ищем на болоте и едим лягушек». В военное время письма с фронта проверялись цензурой. Так вот, цензор на всякий случай вычеркнул эти строки, но не очень старательно…

А в это время в тылу жить стало тоже очень нелегко. Наши деревни начали голодать уже зимой первого военного года: лозунг «Все для фронта, все для победы» выполнялся неукоснительно, тем более – все понимали: за нашу державу на фронте воюют мужья, отцы, братья и сестры, и как им там тяжело.

В нашей и окрестных деревнях в годы войны были нередки случаи смертей от голода, особенно среди детей и стариков. Из того, что я помню: в соседнем доме умерла от голода наша двоюродная сестричка – ей было около двух лет. Приобретенные до войны вещи мама вынуждена была обменять на продукты (от одежды отца остался на память только галстук). А уже на следующее лето мы начали заготавливать на пустошах и есть вместо хлеба траву: каждой семье давали на полдня лошадь, косили заросли полевого хвоща и конского щавеля (лебеда питательней, но ее было не найти). Людям, родившимся после Победы, расскажу (или напомню), как делался этот «хлеб»: траву сушили в огороде, рубили на плахах топором, в мешках везли на мельницу и мололи. Получалась мякина. В квашню с этой мякиной добавляли пригоршню муки и пекли хлеб. Голод он утолял, но к весне, когда мука и картошка с огорода заканчивались, становилось по- настоящему худо.

Маме пришлось валить лес

В войну у нас работала одна мама (больная ревматизмом бабушка с трудом управлялась по дому и огороду), и мы выжили, возможно, потому, что мама всеми силами старалась сохранить корову. Молоко сдавалось на молокозавод, но оттуда возвращался так называемый обрат, и это все-таки было подспорьем (а я с тех пор и на всю оставшуюся жизнь отвык от молока). Фронту от села нужен был не только хлеб, но и лес для землянок, мостов, блиндажей, и нашу маму в числе других каждую зиму отправляли в северные районы области на лесозаготовки. Весь день женщины по пояс в снегу рубили и пилили лес вручную, вечером в бараке снимали лапти и сдирали с ног смерзшиеся онучи, а на следующий день все повторялось.

Летом наши матери и бабушки кормили нас по утрам баландой с травяным хлебом, и потом надо было терпеть до вечера. И мы, дети-дошкольники, до возвращения с работы матерей (то есть до темна) копошились в траве, пробуя все, что можно было проглотить. Бывало и так, что вернуться домой сил не хватало, и наши матери подбирали и несли нас на руках до дому, не разбираясь, чей попался ребенок. А дома мама варила очередную похлебку и делила ее на всех поровну – сколько себе, столько и нам...

Позднее мы узнали, что на наших неурожайных почвах не везде было так голодно, как в нашем районе. Сдавая хлеб фронту, председатели колхозов, где урожаи были повыше, и колхозникам на трудодни оставляли побольше – честь им и хвала. Но и так, как у нас, тоже было… За нашу Победу каждый переживший те годы заплатил свою цену.

Похоронка и подарок судьбы

А на фронте шел второй год войны. Помню, как сейчас: мама на телеге везет по деревенской улице мешки с зерном на колхозный склад, я сижу на этих мешках. Вдали показалась почтальонша, разносившая по деревням письма и похоронки с фронта. Она была еще далеко от нас, эта немолодая уже женщина, но мама все поняла и, упав на мешки, заревела в голос... Из похоронки мы узнали, что отец похоронен где-то на западном берегу Ладожского озера. А на самом деле он – не похоронен.

После Победы мама говорила, что с фронта в дальнюю деревню вернулся солдат, воевавший вместе с отцом, и он ей рассказывал, что 11 августа наш отец погиб в жестоком артиллерийском налете, какого он не помнит за всю блокаду. Так рухнули все наши надежды: ведь мама все еще думала, что произошла ошибка, и отец вернется...

А однажды летом 1956 года, отработав после окончания ремесленного училища первый год на заводе в Кировском районе Перми (тогда – г. Молотов), я ехал в отпуск в свою деревню. После бессонной ночи в поезде надо было добираться от станции Фаленки еще около 60 километров: до села Талица (43 км) ездили на попутках, а дальше – 16 км – пешком, если никто не подбросит. В кузове попутки нас набралось человек семь-восемь, среди них – мужчина, по возрасту годившийся мне в отцы… Проехав полдороги, понемногу разговорились, и мужчина, узнав, куда я еду, живо спросил, к кому. Услышав, что к матери – Анисье Степановне, он сел рядом и рассказал, что с моим отцом они вместе работали в МТС, призваны на фронт в одно время, держались друг друга и оказались в блокадном Ленинграде не только в одной роте, но, как земляки, даже работали (он так и сказал: работали) на одном тракторе-тягаче: возили боеприпасы с ленинградского берега «Дороги жизни» на передовую. «Запомни, – сказал он, – бухта Гольцмана на берегу Ладожского озера – сюда приходили баржи с боеприпасами, у причалов их перегружали на наши тележки, и мы их увозили в Ленинград. И в тот раз была смена твоего отца».

Он рассказал, что немцы засекли приход барж, и во время перегрузки начался страшный артналет, нужно было увозить груз от причалов и из-под обстрела. Отец из-под артобстрела выехать не успел. «От разрыва немецкого снаряда сдетонировал весь груз боеприпасов. На том месте осталась огромная воронка, даже куска одежды не нашли. Хоронить было нечего. Была смена твоего отца, а была бы моя – не стало бы меня», – просто закончил он…

Тем временем мы приехали в Талицу, и товарищ отца что хотел и успел – рассказал. Дальше ему надо было ехать в одну сторону, мне – добираться в другую. И я буду всю оставшуюся жизнь жалеть о том, что по молодости лет и неопытности не спросил его адрес, не записал фамилию, имя, отчество, чтобы узнать подробности и получить ответы на те многочисленные вопросы, которые появились позднее. Ведь эта встреча была, с одной стороны, абсолютно случайной, а с другой – как провидение какое-то, подарок судьбы. Из первых уст я услышал тогда и мало, и очень много для последующих размышлений.

По-другому было нельзя

Вспоминая отца, я задумываюсь над тем, что пережил он за этот военный год и за те последние в жизни мгновения. Глава семейства, опытный тракторист – таких ведь не сразу с началом войны призвали в армию, а только в августе, иначе колхозные поля остались бы необработанными (только зимой 1941–1942 года подготовили им на смену девушек – трактористок), да еще и провоевавший целый год – он уже был и опытным бойцом. И когда он уводил свой тягач со смертоносным грузом из этого ада, лавируя между воронками, он точно знал, на что идет, и понимал, что по-другому – нельзя…

Наша мама (скончалась в 1991 году) последние годы жила и трудилась в селе Верхосунье – рядом с бывшей нашей деревней. В центре села установлен скромный памятник солдатам-победителям, и на латунных плитах выбиты имена не вернувшихся с той войны. Среди них – и мой отец Катаев Сергей Иванович.

Подготовил Виктор ЖИЛИНСКИЙ

Материал подготовлен с участием бывшего работника АО "Мотовилихинские заводы" Петра Рудича.

Эхо события

Последнее задание Фрэнсиса Гэри Пауэрса

1 мая 1960 года в небе над Свердловском был сбит самолет-шпион У-2, пилотируемый американцем Фрэнсисом Гэри Пауэрсом. Пятьдесят пять лет спустя, в канун уже нынешнего Первомая и в преддверии 70-летия Победы, мы встретились с майором в отставке Петром РУДИЧЕМ. Будучи молодым лейтенантом, он служил в одном из подразделений войск противовоздушной обороны Уральского военного округа. И, по его словам, оказался в эпицентре того исторического события.

Дышали воздухом победы

– Петр Михайлович, как Вы, уроженец небольшого села Устивица на Полтавщине, оказались на Урале?

– В те годы общей Родиной для нас был Советский Союз. Окончив школу, как и многие сверстники, я мечтал узнать как можно больше о нашей стране. Ведь прошло всего-навсего шесть лет после окончания Великой Отечественной войны. И мы все дышали воздухом Победы.

Прославленное Житомирское Краснознаменное зенитно-артиллерийское училище, куда я поступил в 1954 году, давало возможность реализовать эту мечту. Его выпускники служили не только на «рiдной матке Украiне», но и в республиках Средней Азии, Закавказья, Прибалтики и, конечно, в России, в том числе и на Урале.

Вот сейчас стало модным пренебрежительно отзываться о нашем советском прошлом. Но тогда мы учились, как правило, отлично. Жили ярко и даже где-то празднично. Увлекались спортом, ставили рекорды на соревнованиях в родном училище и военном округе. Вот почему именно те годы я все-таки считаю самыми лучшими в своей восьмидесятилетней биографии.

Профессия – Родину защищать

– По окончании училища у Вас был выбор, где проходить службу?

– В пятьдесят седьмом году, когда решался этот вопрос, меня вызвал начальник училища. И как-то даже непривычно по-дружески говорит: «Петро, ты у нас отличник боевой и политической подготовки, замечательный штангист – мастер спорта. Такие офицеры сегодня позарез нужны нашей армии. Так что предстоит тебе послужить Родине на Урале.

… Служба молодого лейтенанта началась в Нижнем Тагиле, в одном из подразделений ПВО. Солдаты – в основном молодежь, необученная и, естественно, не обстрелянная. Но командиры – вчерашние фронтовики. И вместе с молодыми офицерам – выпускниками военных училищ они рьяно взялись за дело.

– Мы денно и нощно тренировались на полигоне, – вспоминает собеседник, – стреляли по мишеням, которые спускались на парашютах с военно-транспортных самолетов. Правда, на сравнительно небольшой высоте. Били по ним из зенитных ракетных комплексов ЗРК С-30. Каждый пермяк и сегодня может увидеть эти установки на открытой площадке музея «Мотовилихинских заводов». Тогда же эти многотонные махины были для нас настоящим чудом.

Готовность номер один

– Петр Михайлович, давайте теперь вернемся в то утро – 1 мая 1960 года…

– Наше подразделение готовилось к празднику. Конечно, не в гражданском смысле этого слова. Ведь всего годом раньше к нам на вооружение поступили ЗРК С-75. И их полное освоение мы считали лучшим подарком Первомаю. Меня уже назначили командиром одной из шести зенитно-артиллерийских батарей нашего дивизиона, оснащенных этим современным комплексом.

Едва приступили к дежурству, как прибыл командир дивизиона, в связи с праздником уже слегка подвыпивший. Сидим у локаторов станции разведки целеуказания. Веселый комдив травит анекдоты. Смеемся. И вдруг звонок с командного пункта. Командир берет трубку. Бледнеет и на глазах трезвеет…

– Ребята, с КП пришло сообщение, – обращается он к нам, – советско-иранскую границу пересек самолет-нарушитель. Движется курсом прямо на нас.

Ему, да и нам, уже не до смеха. Тем более что по всем батареям нашего дивизиона объявляется «готовность номер один».

Переходим на боевое дежурство. Не отрываю глаз от локатора. В это время уже известно, что нарушитель идет на высоте порядка 22–23 километра, недоступной для советских самолетов-перехватчиков. Мы понимаем, что вся надежда только на ЗРК С-75. Значит, на нас…

На мгновение мелькнула горькая и обидная мысль. Ведь все наши стрельбы ранее нами проводились лишь по учебным мишеням, так называемого, «нижнего этажа». Словом, далеко от реальной боевой обстановки, в которой мы сейчас оказались.

Уральский пендель от С-75

Между тем, счет идет уже на секунды. Из командного пункта непрерывно идут сообщения. Самолет – типа планера с большим размахом крыльев. Скорость солидная. Открывать огонь при появлении на радаре. Вижу самолет. Он, действительно, появляется на экране. Но внезапно пропадает с радара. Молча, переглядываемся. И вдруг на экране видим, что снова летит. На высоте уже около десяти километров.

«Пуск!», – отдает приказ командир. Но я замечаю, что на экране уже две цели. Обе значительно меньше по размерам самолета-нарушителя. «Стоп!», – кричу товарищам. Командир в шоке: «Как, кто посмел? Под трибунал захотели…». В это время снова звонок. Выслушав очередное сообщение, он бросается ко мне на шею: «Рудич, спасибо тебе! Мы только что чуть своего не подбили…».

Уже позже нам стало известно, что Пауэрс вел свой самолет-шпион по самому краешку Уральской зоны ПВО. И в тот момент мы его упустили. Но, к счастью, своих «летунов» не зацепили. Но мы тогда не знали, что происходит вне нашей батареи. И что Пауэрс, уйдя от нас в сторону Свердловска, уже был сбит ракетой С-75 («земля-воздух»), запущенной коллегами из ракетного дивизиона, базировавшегося в двух десятках километров от столицы Урала.

Случилось так, что сбившие Пауэрса ракетчики, скорее всего, не были уверены в том, что поразили цель. Тогда была какая-то неразбериха со связью. И им об этом «забыли» доложить. В результате за нарушителя приняли советский самолет-перехватчик. Дали еще залп. И ракета поразила уже наш истребитель. Но даже смертельно раненный пилот Сергей Сафронов увел свою падающую машину подальше от населенного пункта.

Одним вершки, другим корешки

– Петр Михайлович, а как получилось, что Вы стали пермяком?

– Сразу после инцидента с У-2 начался, как говорят летчики, «разбор полетов». Тщательное расследование проводилось не только в Москве и непосредственно в Свердловске, но и в Перми, где уже был похоронен Сафронов.

После допросов, объяснительных и очных ставок была полностью установлена правильность действий батареи, которой командовал лейтенант Петр Рудич.

– Я доказал, – говорит Петр Михайлович, – что действовал строго по инструкциям. И мне разрешили продолжать военную службу. Уже в одном из пермских подразделений ПВО. И еще больше двенадцати лет я продолжал служить родному Отечеству в Пермском крае.

– Пауэрс был старше Вас всего на пять лет. Почти ровесник. Следили за его судьбой?

– Поначалу все было засекречено. И лишь много позже мы все-таки узнали, что после обмена на советского разведчика Рудольфа Абеля и по возращению Пауэрса на родину его даже обвиняли в том, что сдался живым. И на допросах в Москве рассказал все, что знал. Но он сумел доказать, что действовал правильно. И еще целых десять лет прослужил летчиком-испытателем в компании «Локхид». Говорят, что даже написал книгу о своем последнем полете, который был прерван советской ракетой С-75.

– Петр Михайлович, сейчас уже известно, что Пауэрс был удостоен целого «букета» наград. В том числе уже посмертно «Серебрянной звездой». Ее в США удостаиваются национальные герои…

– Не знаю, как там у них за океаном, а у нас, как в русской народной сказке: одним верши, а другим корешки. Награды и повышения по службе тогда получили генералы. И исключение было сделано только для Сергея Сафронова. Через неделю после инцидента он был посмертно награжден орденом Красного Знамени. Он похоронен в Перми на Егошихинском кладбище...

Беседовал Виктор ПУТИЛОВ

В соответствии с планом основных мероприятий Пермской краевой организации профсоюза на I полугодие состоялся семинар-учеба среди молодежи ППО ОАО "ПНИТИ" по правовым вопросам.

Семинар проводила юрист Пермоборонпрофа - Красневская Рамиля Ратиповна и профсоюзный активист ППО ОАО "ПНИТИ" Васильева Екатерина Анатольевна.